Я выходил из школы и думал Колыбельную, и мучился ей. И, спускаясь по крыльцу, подумал, что она будет последним, что я когда-либо сделаю. Оттого будет последней, подумал я, что больше уже нет сил, и вязнут в голове слова – и нет нужных, чтобы выразить её. И чудовищно тянет, и опускаются руки – так сладко перебирать горсти тёплых слов, но так больно, когда я знаю, что они всё равно рассыпятся, разлетятся песком.
И совсем не как скала в барханы, ласкаемые волной, нет.
Но потом подумал, что не последним.

Вот сижу.
Говорил с сенсеем. Много всякого наговорил, главное, что сказал. Меня терзали эти слова внутри, я их проговаривал не десяток и не сотню раз, я шептал их, думал, иногда даже кричал. И выговорил, наконец. И сказал сенсей, что время лечит. И сказал, что всё пройдёт.
Как и должно быть.

И уснул сенсей, а винамп включил «Колыбельную для Солнца». И я стал слушать.
И приложил холодные пальцы к уставшим, горячим глазам. И чуть не заскулил, чуть не застонал – в тетради лежала Та Самая Колыбельная. Мне всё кажется, что там не те слова, что нехороша она, что музыки нет, что петь не имеет смысла. И появился Вильгельм. И не нужна никому Та Самая Колыбельная.

Зачем я это пишу? Я печатаю это в ворде, думая, писать ли в дневнике. Я знаю, что напишу. Я переживаю каждое его стадание. Это страшно – выворачивать себя наизнанку, зная, что зря. Кишочки.И хочется говорить, говорить, говорить.
Петь хочется теми словами, что крутятся в голове.Я не знаю, что лучше – чтобы со мной никогда этого не происходило, или чтобы оно не кончалось. Нет, я знаю, знаю.

Мне кажется, чем больше я что чувствую, то и пишу, тем хуже будет мне.
Кажется, я никогда не смогу выразить что-либо словами.

Боги, пусть мне удастся это хоть один единственный раз.

Спи, мой принц.

А, по сути так, я сегодня и вовсе не буду спать.