N&GОн работал в маленьком деревянном сарае за мастерскою подмастерьев. И вот наконец однажды, утреннею порою, фигура была готова. Гольдмунд принес метлу, тщательно вымел сарай, бережно смахнул последние крохотные стружки с волос Иоанна и долго-долго стоял перед ним, исполненный торжественного чувства какого-то необычайного, огромного события, которое, быть может, еще раз повторится в его жизни, а может, так навсегда и останется единственным и неповторимым. Нечто подобное может испытывать мужчина в день своей свадьбы или посвящения в рыцари или женщина, впервые разрешившаяся от бремени, -- нечто подобное тому, что испытывают после Святого Причастия: сознание чрезвычайной значимости свершившегося и в то же время болезненно-тревожное предчувствие того мгновения, когда и это высокое и неповторимое минует и станет прошлым и займет свое место в памяти, безвозвратно канув в пучину повседневности.
Он смотрел на Нарцисса, пестуна и наперсника юных лет, стоявшего перед ним с поднятою головою, так, будто он прислушивался к чему-то, облаченного в платье и в роль любимого ученика Спасителя, с выражением тишины, самоотверженной преданности и благоговения на лице, которое, однако, казалось, вот-вот расцветет улыбкою. Этому прекрасному, благочестивому и одухотворенному лику, этой стройной, словно парящей в воздухе фигуре, этим молитвенно сложенным красивым длинным пальцам были небезызвестны боль и смерть, хотя они исполнены были молодости и внутренней музыки; но они не ведали отчаяния, беспорядицы и мятежа. Была ли душа за этими благородными чертами радостна или печальна -- она была настроена чисто, она не терпела диссонансов.
Гольдмунд стоял и смотрел на свое творение. Благоговение перед лицом этого памятника его ранней юности и первой дружбы сменила внезапно поднявшаяся буря тревоги и мрачных дум. Вот и готово его творение; прекрасный апостол теперь не умрет, и его нежному цветению не будет конца. Он же, создавший его, должен проститься со своим детищем, уже завтра оно не будет больше принадлежать ему, не будет ждать его рук, не будет расти и расцветать под его резцом, перестанет служить ему прибежищем, утешением и смыслом его жизни. Взамен он обрел пустоту. И лучше всего было бы теперь - так казалось ему в этот миг - распрощаться не только с Иоанном, но и с мастером, и с городом, и с искусством. Здесь ему больше нечего было делать; душе его больше не было образов, которые он мог бы изваять.