ооо еее
вокруг лютый неадекват
читать дальшеа я же в связи с читанием "Некрополя" Ходасевича:
Блок (в отличие от Гумилёва) особенно религиозен не был, зато был мистиком. умер в 1921, была панихида и все дела.
это неискоренимо. и, думается мне, в основном по тому, что людям нужен порядок действий, а другого они не знают. вот вам и агрессивно-безразличное
короче, все будут лежат под крестиками с косыми перекладинкамикнига очень заинтересовывающая — буду перечитывать (а некоторых и читать) тех, кто там упомянут.
глава из "некрополя" 4.
Тень от дыма.
В иные годы мы были почти неразлучны. Все свободное время (его было достаточно) проводили вместе, редко у Муни, чаще у меня, а всего чаще -- просто на улицах или в ресторанах. Нескончаемые беседы на нескончаемые темы привели к особому языку, состоявшему из цитат, намеков, постепенно сложившихся терминов. Друг друга мы понимали с полунамека, другие не понимали нас вовсе -- и обижались. Но мы порой как бы утрачивали способность говорить на общепринятом языке. Надо признать, что, вероятно, в обществе мы были отчасти невыносимы.
Обычно вечер наш начинался в кафе на Тверском бульваре, а кончался поблизости, на углу Малой Бронной, в Международном ресторане. В большой, безобразной зале, среди мелкошерстной публики, под звуки надрывисто-залихватского оркестра, в сени пыльных лавров, сперва за графином водки, потом за четвертинкой Мартеля, мы просиживали до закрытия. Тогда выходили на улицу и в любую погоду (что были нам дождь и снег?) скитались по городу, забредая в Петровский парк и в Замоскворечье, не в силах расстаться, точно влюбленные, по нескольку раз провожая друг друга до дому, часами простаивая под каким-нибудь фонарем, -- и вновь начиная ту же прогулку. Был договор такой:
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое - б в сердце ни питал
Ты сокровенное мечтанье, --
конец вечера или хоть конец ночи должен быть проведен вместе. Назначались свидания в три, в четыре, в пять часов ночи. В ясную погоду, весной и летом, происходили свидания "у звезды": мы встречались на Тверском бульваре, когда светало и только из-за Страстного монастыря восходила утренняя звезда.
Все, что лежало за пределами этой нашей жизни, с ее символическим обиходом, воспринималось Муни, как докучная смена однообразных и грубых снов. Поскольку действительность была сном, она становилась бременем. Жизнь была для него "легким бременем": так он хотел назвать книгу стихов, которой никогда не суждено было появиться. В 1917 году она была подготовлена к печати его семьей и немногими близкими, в годы революции дважды побывала в типографии, однажды была вполне набрана, -- и все таки ее нет.
Все, за что брался Муни, в конце концов, не удавалось и причиняло боль, -- потому, вероятно что и брался - то он с тайным страхом и отвращением. Все "просто реальное" было ему нестерпимо. Каждое жизненное событие тяготило его и непременно каким то "другим концом" ударяло по нему. В конце концов, все явления жизни превращались для него в то, что он звал "неприятностями". Он жил в непрерывной цепи этих неприятностей. Чтобы их избежать, надо было как можно меньше соприкасаться к действительностью. Бывало, о чем ни расскажешь ему, что ни предложишь, -- он отвечал, морщась: "Ну, к чему это?" Он говорил, что ему противно и страшно "лить воду на мельницу действительности". Но всем, живущим без этого страха и отвращения, он завидовал. Однажды, осенней ночью, мы проходили мимо запертой Иверской часовни. На ступеньках сидели, стояли, лежали хромые, больные, нищие, расслабленные, кликуши. Муни сказал :
-- Знают, чего хотят. А ко мне, не к стихам, а ко мне самому, каков я есть, надо бы поставить эпиграф :
Другие дым, я тень от дыма,
Я всем завидую, кто дым.
Самая смерть его в шуме войны прошла незамеченной. Еще и теперь иногда меня спрашивают: "А где сейчас Муни? вы о нем ничего не знаете?"